Её последний рассвет

***

Тьма. Тёплый прозрачный мрак без очертаний. Пустота.

Вспышка.

Спешно развёрнутый лагерь Экспедиционной армии протоссов виден с холма в мельчайших деталях. Электронные очки-бинокль Призрака скрадывают расстояния, хотя показания альтиметра в углу экрана не позволяют забыть об удалённости. Натренированный мозг диверсанта сам выделяет важные участки: вот потенциальная точка входа в плохо обозримой части лагеря; вон там, на возвышенности, можно хорошо расположить осадные танки, а узкий проход к ним словно создан для паучьих мин. На бреющем полёте над базой промелькивает патрульный Скаут; закатное солнце Тарсониса подводит серебром на его золотистой броне зияющее дуло фотонного излучателя.

Темнота. Вспышка.

Сквозь непрекращающийся грохот орудий крики пехотных командиров едва различимы. Разложенные на той самой возвышенности танки методично превращают восточный выход с протосской базы в кипящий ад. Протосские пехотинцы неожиданно оказались совсем рядом с танками, и вот бой идёт уже повсюду; всё заполнено выстрелами, взрывами, винтовочными трелями, людскими криками и тем характерным ощущением, какое возникает, когда находишься в зоне высокой псионической активности: протосские беззвучные переругивания, должно быть, заполняют их телепатический эфир, хотя чёрт знает, как это устроено у протоссов.

Тёмный темплар, только занёсший пси-клинок над земным пехотинцем, замирает и медленно опускает руку, глядя куда-то далеко; молоденький, только из Академии, сержант перед ним, не выпуская винтовки с наспех прикрученным штыком, оборачивается и тоже замирает, глядя в ту же точку. Все звуки одновременно меркнут, и на их невнятном фоне встают рокот и визг, леденящие кровь и вспенивающие холодный, тягучий ужас; рокот и визг которые невозможно ни с чем спутать; сражающиеся, все, без разбору на протоссов и землян, темпларов и джудикейторов, офицеров и рядовых, как один, вздрагивают и на мгновение застывают, слыша крик Роя.

Через пороховой дым, над головами и поверх пылающих укреплений, скользнувший мельком взгляд выхватывает сплошной поток зергов, вброшенный на бункеры Сынов Корхала. Безумный, нематериальный гнев Сверхразума, воплощённый в тысячи тысяч лап, клыков, шипов, горящих глаз и мечущих кислотные иглы гортаней; объединённая воля Роя, собравшая всю ярость мира, одинаково равнодушная к тому, что разрывать в мелкие клочья – сталь, плоть, псионические щиты, горные породы, – и через что прогрызаться к одному Сверхразуму известной и ясной цели.

Темнота. Вспышка.

Списанная лет семь назад с какой-то военной базы конфедератов рация трещит помехами. Скорчившийся у её контроллеров связист что-то кричит, но, кажется, безуспешно; Керриган отодвигает его плечом и забирает микрофон из промасленных пальцев.

Полутора тысячами лиг выше, на флагманском крейсере Менгска главнокомандующий Сынов Корхала стоит у коммуникатора, на который сливаются доклады и обрывки переговоров с планеты, и молча слушает, жадно ловя глазами через иллюминатор вспышки особо крупных взрывов и отблески щитов.

– …окружены зергами. …прорвали …главный периметр, лейтенант Коули…

– …выдвигаемся к югу… гидралиски заняли сектор… в опасности…

– Арктурус, слышишь меня?, это Сара Керриган, требую немедленной эвакуации… Арктурус, твою мать, …где десантные корабли? Зерги будут здесь …пятнадцать минут… максимум…

– …повсюду… огонь, только огонь… темплары заняли форпост… отбиваются от зергов… потеряно…

– Арктурус, где, где, чёрт возьми?! Мы едва держимся…

– Менгск, это Джим Рейнор. СРОЧНО вышли подкрепления на поверхность, что ты делаешь?! …ты не можешь её …бросить!..
Тон командующего как всегда непреклонен, со стальными обертонами; сейчас его слышит весь флот Сынов Корхала над планетой и те на планете, кто настроен на связь с орбитой. Он выплёвывает слова одно за другим:

Флот, всем деактивировать вооружение и отступить из системы Тарсонис. Мы не можем больше рисковать людьми. Операция «Большой удар» завершена.

– Менгск, будь ты проклят! Я …

– Арктурус, клянусь Террой и всеми её богами, что бы здесь ни произошло, однажды я вернусь за тобой. Джим, держись и удачи.

Помехи и шум часто прерываются выстрелами и руганью бригадных. Отстранённый наблюдатель отметил бы, что крепость их выражений заметно выросла после того, как рискованная миссия после ухода флота стала самоубийственной; однако никому из слышавших это так и не выпало счастья отстраниться или забыть. Секунду в динамиках слышен оглушительный скрежет – кто-то случайно или специально попал в рацию разрывным патроном.

Темнота. Вспышка.

Инфракрасный режим шлема барахлит, несколько размывая очертания. С отдалённой скалы, на которой горстка выживших землян безысходно ожидает последнего нападения, вся обозримая поверхность планеты мерцает, не как холодная земля, а как единое живое тело. То там, то здесь, его – кожа, шкура?.. – равномерно движется из стороны в сторону или подрагивает. Лишь ближайшее пространство – занятая ими скала – по-прежнему пусто.

Никто не разговаривает. Приказы, разговоры, прощания, стоны, – всё это в прошлом, всё это уже не нужно; в воздухе даже стояла бы тишина, не будь этих шелеста и шума, как будто бы отовсюду одновременно. Они просто стоят и ждут, – едва ли полторы дюжины землян со штурмовыми винтовками, – ждут своей неотвратимой участи. И вот на краях скалы сразу со всех сторон начинается шевеление, – первая волна последних гостей. И под последнее, брошенное чьим-то абсолютно ровным голосом, «Поехали!», одна за другой начинают рвать ночную тишину винтовки.

Темнота. Вспышка.

Раскалённая сталь оружия жжёт пальцы, но сейчас это не имеет значения. Слух уже перестал работать и отключился, не в силах больше обрабатывать предсмертные крики, выстрелы и гул полчищ зергов, но сейчас это не имеет значения. Назад, шаг за шагом, пока разрывные в обойме ещё не закончились, пока уже нет надежды, но ещё остались патроны. За очередным лаем выстрела следует сухой щелчок, и тогда в дело идут приклад, штык-нож, ноги, зубы, псионика, крик, – но левое плечо уже раздалось острой болью от чьих-то клыков, а за ним предплечье, и голень, и лопатка, – и навстречу ослепительной боли приходит тишина, и холод облегчения. И становится темно.
===

«Помнишь океан на ТарКоссии? Расскажи мне о водах своего мира», – вкрадчивый голос будто исходит равномерно отовсюду. Темнота сменяется картинками её детства. С вершины обрыва кажется, что любая точка океана совсем рядом, стоит лишь захотеть её коснуться. Солоноватый воздух перемешивается с биением волн и багровым небом. Звук доносится откуда-то издалека, а потом ближе. Совсем как звук рога, только полнее и ниже. Далеко справа на поверхности резвятся несколько дельфинов.

А вот она сидит одна на берегу, у самой кромки воды. Дождь перестал, унёсся вслед за грозой куда-то на восток, ветер переменился, и сквозь тучи показались куски голубого неба. На юго-востоке на темном, ещё мрачном небе появляется двойная радуга. Сара перебирает пальцами песок, перемешанный с мелкими камешками.

Картина сменяется другой. С того же обрыва Сара смотрит на рождение шторма. Она видит неизменные волны, набегающие на берег, бьющиеся о песок; вечереет; смутному ощущению тревоги подкрикивают взволнованные чайки; альбатрос почти на горизонте стремительно движется на юго-запад. Далёкая чернота в небе надвигается, и скоро всё задёрнуто серо-синим, и разрастается бездна грозовых туч. Первая молния взрезает воздух, и ливень обрушивается на кипящие волны.

И снова видение отступает, оставляя место для глубокого голоса. «Помнишь закаты своего мира? Рассветы Мар Сара, предвечерние сумерки на Викторе Пять? – тот же голос, безмерно спокойный, в который хочется окунуться с головой, хотя нет нужды: он ведь и так исходит со всех сторон. – Ты видела рождения сверхновых? Галактики? Пульсары? Смерть звёзд и образование нейтронных? Я – помню. Я – видел. Пойдём, и ты тоже увидишь, – хочешь?»

«Хочу».

Серия мягких вспышек, перемежаемых раскадровкой движения цефеиды. Картинки всё учащаются, пока не сливаются в единый неостановимый поток, подобно водопаду воспоминаний. И миллионы других, новых для неё видений наполняют её существо, высушивая без остатка и воссоздавая заново. Краски, очертания, воспоминания, вспышки и картины миров, многие из которых больше не существуют, но останутся в памяти. Планеты. Созвездия. Галактики. Бесконечные ощущения и детали, тончайшие подробности, и всего этого – бесчисленно много; слишком много, чтобы отделить друг от друга и расклассифицировать.

Там, где она находится, не течёт время, поэтому невозможно установить, сколько длится эта гонка Его памяти, да и длится ли. Но когда-то видения прекращаются – так же внезапно, как до того были начаты.

«Позже я покажу тебе ещё.» И снова – тишина, и пустота, и тепло.
***

В этот раз видение приходит легко, без вспышек и неожиданных переходов, как сознание при пробуждении оживает лишь постепенно, а не сразу и полностью. Тонкие пальцы Ши-Алит гладят поверхность кристалла; Кхалис чуть шероховат и приятно холодит кожу. Девушка прикрыла глаза, вспоминая технику, которой её учили в юности.

«Глаза должны быть полуприкрыты, – объясняла наставница. – Когда глаза полностью открыты или закрыты, сознание пытается быть активным, что мешает.» Но это она сама, первой среди всех, решила использовать школу духа джудикейторов на артефактах Древних, что могло бы быть сочтено полным отрицанием всего классического учения о них.

Видение опускается на расслабленные веки, когда энергия кристалла входит в резонанс с её псионическим «сейчас и здесь», и Кхалис начинает едва заметно вибрировать. Величественный храм Ксел’нага поднимается из редких джунглей. На рельефе возле его нижней кромки – древний, воздевший руки над россыпью камней, которые он наделяет какой-то собственной силой. Стоящее в зените солнце не перегревает и не оставляет теней; Ши-Алит видит его сияющие блики на четырёх высоких бронзовых столбах по углам сооружения.

«Покажи мне храм изнутри, – просит она. – Я хочу видеть внутреннее помещение за запечатанными дверьми, – то, какое до сих пор не видел ни один протосс.» И кристалл отвечает на её просьбу.

«Я не могу.»

«Почему?»

«Мои создатели запретили впускать тех, кто хочет увидеть.»

«Но ведь они все мертвы.»

«Нет.»

«Они живы?»

«Я не могу сказать.»

«Ты не можешь впускать тех, кто хочет увидеть. Кого ты впустишь?»

«Я не могу сказать.»

«Я не хочу увидеть, но хочу войти и остаться. Ты впустишь меня?»

«Да. Так ты можешь войти.»

Ши-Алит попробовала протянуть сознание сквозь стены закрытой камеры. Медленно, очень медленно, словно разминаясь после многотысячелетнего паралича, храм начал поддаваться. Внутренние переборки плавно потекли под действием пробуждения, пропуская сквозь себя голубоватый туннель, сотканный из лазури свечения Кхалиса. Полуразличимая преграда сплошного света преградила путь, и зазвучал уже другой голос, – голос оттуда.

«Ты стоишь перед последней дверью в Единение Ксел’нага. Возврата из него нет. Шагнёшь дальше, твоё тело и твой разум станут нашими инструментами, а твой дух останется в чертогах Единения навсегда. Ты готова к этому?»

«Да.»

«Тогда иди.»

И она пошла. Стенки туннеля приобрели осязаемые границы, пройдя сквозь пространство и время от сердцевины Зиккурата через почти четверть Галактики. Ши-Алит поднялась с земли родного мира и ступила в туннель, уже не только духом, но и телом. Её потянуло вперёд, прочь из тела, прочь от протоссов и Кхалы, прочь от Аиюра, – и она с готовностью приняла изменение; впереди была вечность, и был Последний Предел, и был свет.
===

«Помнишь самую сильную радость твоего детства?»

«Возвращение отца с военной службы.»

«Он воевал?»

«Тогда ещё не знали о протоссах и зергах, но в Конфедерации было и без того неспокойно. Мы с матерью смотрели каждый репортаж о терактах и стычках и молились. А потом он вернулся.»

«Сколько тебе тогда было?»

«Одиннадцать. Ушёл он, когда мне едва исполнилось семь.»

«То предчувствие, из воспоминаний о ливне, – реализовалось?»

«Через день меня забрали в программу Призраков. Отец едва не перестрелял пришедших агентов, а когда понял, что это ничего не изменит, поседел и весь ушёл в себя, а мать заболела.»

«Что было дальше?»

«Я не знала; а узнала только через пятнадцать лет. Они так и не оправились; похоронив маму, отец присоединился к террористам и погиб где-то на баррикадах.»

«Как ты держалась всё это время в неизвестности?»

«Никак. Меня накачивали транквилизаторами, наказывали ни за что, давили. Тогда это называлось «гамма-кондиционирование»: первые восемь лет – почти борьба за выживание, а следующие – интенсивные тренировки и постоянная промывка мозгов. Я как-то видела, что эта система делает с детьми – они превращаются в холодные машины убийства, сохраняющие разум и в то же время неспособные думать самостоятельно. Идеальные солдаты, идеальные диверсанты, позже – идеальные граждане, хотя с такой работы не уходят.»

«Но ты выжила.»

«Да.»

«И прошла этот путь до конца – прежней.»

«Да.»

«Почему?»

«Когда становилось особенно трудно, я закрывала глаза и переносилась далеко оттуда, на родной мир, к моему Океану. Там всегда было место спокойствию и мыслям. Звучит странно, но… этого было вполне достаточно. Под давлением всё всегда иначе.»
***

«Помнишь, помнишь меня, Арктурус?» – её голос взрезает небытие, и из пустоты восстаёт тот же сон, какой преследовал его каждую ночь после Тарсониса, вот уже больше дюжины дней.

Выжженный песок Корхала во все стороны до горизонта. Ничто не нарушает обжигающего всеравенства дюн, ни обломка скалы, ни деревца, ни следов кого бы то ни было живого. Арктурус прикрывает глаза рукой и пытается определить, глядя мимо солнца, время суток, когда принимается темнеть; отняв руку от лба, он видит громадную тучу, закрывающую солнце; с его позиции кажется, что туча эта никак не связана с атмосферой и лежит на порядочном удалении. В непуганном небе проступают невидимые до того звёзды. Он опускает глаза, чтобы заметить, что и на поверхности так же, как эти звёзды, начинают материализовываться фигуры, одинаковые, тёмные, в коричнево-серых плащах с капюшонами, отброшенными на плечи; лиц не разглядеть, даже на тех, кто почти вплотную к нему; будто у них нет лиц вообще, а только какой-то мутноватый сумрак; бело-зелёная луна за считанные секунды пробегает путь от горизонта до едва ли не середины неба, заливая пустыню своим изумрудно-серебряным светом. Фигуры, издавая непонятный гул, движутся к нему, а потом вокруг него, как на шумной ночной площади перед выступлением из города. Арктурус куда-то спешит, продираясь сквозь эти фигуры, раздавая тычки и не получая ни одного в ответ. Через чьё-то плечо он мельком замечает её, и тогда импровизированная площадь быстро, как по выученным ролям, очищается; закутанные в плащи расходятся из центра и образовывают круг до полутора дюжин футов в диаметре, становясь своими безлицами к середине; одна из фигур, проходя мимо Арктуруса и задев его плечом, всовывает ему в правую руку обоюдоострый нож с чуть изогнутым лезвием.

Она стоит в центре круга, безоружная и беззащитная, потерянная. Такой ему не доводилось видеть Керриган никогда за почти десять лет – пройдя жесточайшую школу жизни и смерти, она выковала из себя бесшовную несгибаемую сталь; и тем сильнее отдался сейчас в нём этот контраст. Сейчас она выглядела маленькой девочкой, случайно отбившейся в огромном торговом центре от родителей и тихо плачущей, не в силах сделать ничего другого. Он хочет подойти к ней; но в толпе кто-то оглушительно бьёт в тамтам; она резко вздрагивает, и на мгновение в её образе промелькивают точёные то ли соколиные, то ли ласточкины черты, – что-то птичье. Снова слышен удар, и толпа начинает заводиться; гул нарастает, пока не складывается в отчётливое скандирование, повторяющиеся один за другим возгласы, произносимые единовременно всей толпой. Кровь у Арктуруса леденеет где-то в шее, когда ему впервые удаётся различить единственное слово, которое они выкрикивают раз за разом.

«Убей! Убей! Убей! Убей!» – кричат со всех сторон от него. Вяло переставляя ноги, он кружится в полузабытьи, слепо натыкаясь на границы круга, от которых его всякий раз выталкивают на середину; в глазах мутнеет, и горизонт начинает неуклюже заваливаться набок; подкатившая к горлу тошнота разрастается до самых висков. «Убей! Убей! Убей! Убей!» – кричит обезумевшая толпа без лиц. Остатки сознания уже покидают его, и он едва не падает навзничь; как вдруг неведомая сила вцепляется в его правую руку, и леденящий холод от невидимых пальцев начинает стремительно расползаться по всему телу; он весь будто превратился в мутный комок, который перекатывается в собственном его туловище, гулко отталкиваясь от рёбер; и когда этот комок, поднявшись, наваливается изнутри на переносицу, Арктурус видит, как движимая кем-то его рука с клинком заносится кверху и куском метеора обваливается вниз, прямо к ней, прямо к оголённой, будто для ритуальной жертвы, коже её живота; и как матово-чёрный хроммолибден врезается всё глубже в её покрывшуюся гусиной кожей плоть.

Безумная пляска застывает. Повисает полная и абсолютная тишина. Сознание возвращается к Арктурусу рывком, как будто на него выплеснули кувшин с ледяной водой; только тихий звон в ушах нарушает каменное молчание. Всё вдруг становится отчётливым, предельно различимым, как набросанные глыбы льда. Он бросает несколько взглядов по сторонам и видит все те же безлицые фигуры; теперь обращенные не к нему, но в пространство перед ним. Сжав губы, он поворачивает голову и видит её глаза, и в них прогорклую смесь крайнего удивления, и страха, и ослепительной боли, и холода; её рот раскрыт в последнем беззвучном крике; черты лица искажены болью; она бросает на него ещё взгляд с теперь уже навсегда замершим немым вопросом – «Как?.. Почему?.. За… что?..», и глаза начинают стекленеть, а туловище, как пластиковый манекен, целиком, разом, невозможно медленно заваливается на спину, рукоять кинжала торчит, как потухший факел.

Он поднимает руки к лицу и видит, что они залиты её кровью; он вжимает ладонями разом навалившуюся безумную горечь вперемешку с отчаянием себе в лицо, закрывая глаза. «Нет…» – гулким отзвуком раскатывается в ушах её голос, затихая, хотя теперь она мертва и больше не может говорить. Его вымазанные в крови ладони начинают соскальзывать по щекам вниз; Арктурус бросает руки и снова, через силу, открывает глаза, в который раз не ожидая того, что увидит.

Она стоит перед ним в полный рост в своём сияющем огненном великолепии; обнажённая, статная, без следов ран или крови; её волосы теперь – змеи, вставшие дыбом и впившиеся глазами прямо в него; её кожа теперь – пылающая янтарная чешуя; её горящие ужасом и смертью глаза проницают его насквозь миллионами копий, мириадами игл, до треска в костях вжимая его в пустоту за спиной.

Она принимается смеяться, и от этого демонического, громоподобного смеха весь мир вокруг начинает рассыпаться на части; в песке разверзаются огромные воронки, и в них проваливаются закутанные в плащи фигуры, а вслед корхальское небо, и звёзды, наконец, трещина раскрывается возле его ног, и Арктурус проваливается в пустоту и бесцветный мрак.

И ничего нет, кроме этой безымянной пустоты, и время окончательно перекрывает своё пульсирующее биение.

«Помнишь, помнишь меня?» – голос Керриган с нотками вскипающей меди заново, начисто взрезает безмерное ничто; её сложенная вчетверо ненависть подхватывает его и утягивает вверх, вверх, вверх, вверх, верх, вверх; и совсем уже возле поверхности Менгск рывком просыпается в собственной каюте на верхней палубе «Гипериона» в ледяном поту.
===

«Так ты и попала к Менгску?..»

«Сбежала при первой возможности.»

«Как это было?»

«Арктурус сконструировал ловушку для Призраков. Крупная контртеррористическая операция закончилась полным провалом и потерей кучи агентов; Он связался со мной через длинную цепочку посредников за месяц до этого и сказал, что нужно будет сделать, чтобы уйти без шума.»

«Спланированный побег.»

«Конечно. Меня вывезли сначала из сектора, а потом и с планеты.»

«Дальше?»

«Революционная война. Диверсии. Всё то же, но теперь хотя бы против этих.»

«А как же идеология, мечты о свободе для всех и светлом будущем? Ты думала о них?»

«Я не верила в это ни секунды. Под каким бы предлогом не начиналась война, она не будет праведной; военная машина всегда есть машина разрушения, а не созидания. К этому приходят всякий раз. Когда Сыны Корхала разрослись, их «борьба за свободу» превратилась в такой же террор, только без приставки «контр», в войну на уничтожение, а не на освобождение. Это неизбежно, благо при увеличении масштабов возрастает и ответственность, и трудность, а снабжать и защищать полумиллионную армию, думая о высоких идеалах, попросту невозможно.»

«И что тогда происходит?»

Саре захотелось пожать плечами.

«Те, кто не понимает, приходят в ужас от крови и пытаются соскочить с палубы Джаггернаута на полном ходу, понятно ведь, чем это заканчивается. Другие, раз уж на этой стадии непосредственно войной занимаются не все, насколько могут, отходят от дел, а у руля и на передовой остаются только жаждущие крови фанатики, ну или действительно закалённые люди, которые хорошо осознают, что происходит, что они делают и зачем им это нужно.»

«Такие, как ты?»

«Не только. Я, Арктурус, тот же Джим Рэйнор. Позже – Дюк, когда и он понял, что теперь нет другой дороги. Есть, есть ещё у революционеров крепкие ребята. Хотя, конечно, сейчас это всё уже не важно.»

«Не важно?»

«Теперь есть протоссы… и зерги. Внешняя война не уменьшает кровопролития, но, чтобы разглядеть нового врага, многие всё же вытирают кровь собратьев с визора шлема.»
***

«Знаешь, Феникс, нам ведь никогда не выиграть этой войны. Любого протосса за такое ты бы, пожалуй, сослал в штрафную, но я-то землянин, да к тому же здесь всё равно почти никого, кроме нас, не осталось…»

«Почему, Джим?» – за сравнительно короткое время знакомства протосс даже успел приделать к корпусу свой оболочки драгуна динамик, чтобы не смущать землян телепатической речью, хотя выглядело это всё равно жутковато.

«Мы – да и вы тоже – подвержены страху, отчаянию, смерти. Жалко терять друзей; жалко, когда молодые ребята, только что из учебки, попадают на передовую и гибнут там десятками тысяч. За эту войну – сначала с вами, потом – с ними – мы потеряли больше миллиона – и это навскидку, и это только солдат, без учёта сожжённых колоний.»

Он специально не сказал «сожжённых вами колоний». Сейчас, когда они на одной стороне, а сделанное сделано, это всё уже не важно.

«Мы – отдельные личности, даже с телепатической сетью, как у вас, – и нам происходящее осязаемо и близко. А для Сверхразума это только умозрительные схемы, – это задача, решая которую он ничего не приобретает и не теряет, кроме знаний, власти и позиционного преимущества. Для него важны только Мыслители, а остальные зерги – всего лишь расходный материал. Потеря приемлема, если не приводит к поражению – неважно, какая. Ему всё равно, а у нас всякая вещь, всякое измышление имеют собственные очертания, – и оттого мы менее эффективны, – Рейнор почти выцедил это слово, выделяя его неуместность, – оттого мы уязвимы.

Некоторые из нас, да и из вас, пытаются стать такими же, как он, холодными стратегами, равнодушными ко всему, кроме увеличения могущества, но – даже если предположить, что им действительно удаётся абстрагироваться целиком, хотя мы уж знаем, что не удаётся, – они ведь не вечны, и у каждого рано или поздно выходит срок, а он, похоже, не стареет, не умирает, не изменяется, и вслед за ним все… зерги действуют в соответствии с одним и тем же планом, а не разными по очереди.

В конце концов, может быть, за Сверхразумом действительно будущее.»

Пылкое воображение Рейнора, его уверенный тон и отвага произвели бы на землянина громадное впечатление, но четырёхсотлетний протосс не был готов поверить даже в саму модель, не говоря уже о её скороспешных выводах.

«Это не так, Джим, – мягко сказал темплар. – Посмотри туда, – он размашисто махнул в сторону одного из созвездий, – там Шакурас, и Тарсонис, и Терра, наконец. А здесь – Айюр, который когда-нибудь снова станет нашим. Сверхразум – всего лишь болезнь, которую мы должны вылечить. Чтобы протоссы и земляне могли сосуществовать в мире. Да, нам не всё равно, и, хотя многие и готовы без раздумий бросаться в огонь, каждый сохраняет участие, вместо того, чтобы чувствовать себя оторванным от общего дела. Но, пожалуй, именно это отделяет нас от зергов, даёт нам перед Вселенной право на жизнь, – и, если кто-то вознамерится его отнять, – мы станем сражаться.

Холодность Сверхразума, его механичность, этот неутолимый голод, – они превращают его в стихийное бедствие, как извержение вулкана, или наводнение, или год активного солнца в населённой системе, – и, как мы строим дамбы и экраны от солнечной радиации, так же следует нам выстроить стену перед зергами; выстоять – и победить.»

«Эн таро Адун, старый друг?» – ухмыльнулся Рейнор.

Феникс уже почти приучился к этой типично земной привычке слегка иронизировать даже над тем, что принимается куда более всезьёз, нежели почти всё другое. Под мнимой бестактностью в ней было нечто завораживающее, словно бы глубокое, разумея формулу в духе «это настолько серьёзно и близко, что даже такое понижение неспособно поколебать его статус».

«Эн таро Адун, Джим», – серьёзно ответил он.

Так они стояли, истерзанные постоянным напряжением последних дней, посреди сожжённого и втоптанного в материковые скалы родного мира древнейшей из оставшихся рас, возле врат на Шакурас, готовые ко всему, вглядываясь в ночь и прислушиваясь к каждому малейшему шороху.
===

«Ты видела воспоминания о протоссах и прикасалась через меня к памяти Прародителей.»

«Да.»

«Как по-твоему, что нужно протоссам; какова их цель?» – голос намеренно выделил последнее слово. – «Чего они все не в силах увидеть?»

«Они слишком сосредоточены на внутренних конфликтах… Как и земляне. У них есть школы воспитания духа; у некоторых – Кхала, но всё равно каждый молодой протосс в первую очередь окунается в память о великих битвах, а не в учение.»

«То есть?»

«Никто из протоссов не существует и не может существовать вне контекста их внутренней розни. Их воспитывают на фоне коллективных воспоминаний, тем самым заставляя рефлексировать выделенность их расы в сравнении со Вселенной – с ненаселённой вселенной, с пустотой и холодной материей. Согласись они сделать собственное Единение настоящим, а не фиктивным, и тогда универсальная цель могла бы действительно быть увидена.»

«Фиктивным?»

«Они оторваны друг от друга как чувствующие индивиды. Они разделяют существенную часть памяти и общие взгляды на наиболее важное, но их отдельные размышления, прежде чем влиться в общий поток, остаются отдельными. Ксел’нага когда-то перешагнули через эту стадию, а протоссы не смогли, и в итоге Прародители ушли от них в глубокой печали.»

«Но разве Кхала не разрушила этой трудности?»

«Нет. Они прекратили свой путь слишком рано, настоящее Единение – куда больше, нежели псионичская сеть, – это когда границы личностей действительно начинают стираться, а не только приближаются к размытию.»

«Ты так уверенно говоришь о Прародителях и Единении…»

«С твоей помощью я увидела достаточно, и у меня было время, чтобы всё обдумать. Прародители хотели создать идеальных детей по своему образу и подобию. Может быть даже, чтобы убедиться, что они сами вполне усвоили доверенные им Вселенной принципы.»

«И Прародители не преуспели?»

«Нет. И возомнивший себя достаточно дальновидным, чтобы повторить их путь, должен помнить о печальном закате их некогда славной истории.»
***

«Лети домой, на Чар», – раздельно повторила Ши-Алит, проверяя, что крошечный разум живого зонда запомнит её команду. «Чар.» Она слегка пошевелила разведчика, сосредоточившись на единственном слое его мыслей, чтобы прочитать, что всё понято верно. «Лететь… Чар… Лететь… Чар», монотонно повторял он.

«Так-то лучше», прошептала девушка и, подняв существо, опустила его в разлом. Через несколько месяцев кристалл окажется в атмосфере Чара, а когда зонд потеряет навигацию, запутавшись в телепатическом многоголосии разрозненных выводков Роя, больше не объединённых волей Сверхразума, и упадёт на поверхность, Кхалис останется там – до поры.

«Всё готово», – тихо сказала Ши-Алит храму, и лазурный туннель впустил её внутрь.
===

«Что ты помнишь последним? Если попытаться восстановить очерёдность воспоминаний.»

«Тарсонис. Скажи, ты – Бог?»

Как только Сара осознала, что эта темнота – не вполне привычная для неё обстановка, возникло почти непреодолимое желание задать этот вопрос, хотя никакой осязаемой необходимости в смене состояния не ощущалось. Голос помедлил, прежде чем ответить. Даже через темноту и тепло отчего-то явно ощущалась его спокойная улыбка.

«Я – Сверхразум, – выдержав паузу, ответил он. – Сам Рой.»

«Вот как. Значит, моя смерть на скалах не была настоящей смертью. Странно… Но тогда… где я? Неужели внутри тебя?»

«Да… и нет. Я поглотил тебя и теперь создаю заново. Твоё тело сейчас в Кризалисе, в коконе на планете Чар, а твоё сознание – здесь.»

«Где – здесь?»

«Здесь. Со мной.»
***

В тот день он нашёл её на верхушке Шпиля. Она стояла в полный рост, как когда-то на обрыве, и смотрела на лавовое море, из которого то тут, то там поднимались невысокие скалы. Тёмно-серое, грязное, рваными клочьями разбросанное небо изредка окрашивалось в оттенки выгоревшего оранжевого, иногда с примесью безудержной желтизны, – в ответ на частые, нерегулярные извержения вулканов. Она ощутила его присутствие, не оборачиваясь.

«Отец.»

В этом обращении-приветствии было, пожалуй, всё, что ему хотелось сейчас слышать. А в том, как развеваются её взлохмаченные волосы на горячем, почти обжигающем ветру, – всё, что требовалось видеть; на короткое время Рой почти что остался без общей направляющей воли, распавшись на отдельные Стаи, подконтрольные Мыслителям. Непрерывная психобиологическая цепочка командования специально формировалась Сверхразумом для того, чтобы временами давать ему отсрочки на отвлечённые размышления, спуская принятие стратегических решений на следующую ступень. Правда, такие перерывы всегда оказывались короткими; для долгосрочного планирования нужны всеобщность и всезнание, каких всегда недоставало и будет недоставать Мыслителям. Но ведь и теперь Сверхразум позволил себе забыться лишь ненадолго, словно собирая силы перед решительным выступлением, – странно, когда же и он стал таким – человеческим?..

Впервые за очень долгое время он снова находился здесь и сейчас, а не одновременно везде, куда только не простиралось влияние зергов. И мог позволить себе смотреть на неё, испытывая почти в точности то же истёршееся чувство, с каким он смотрел на Прародителей ещё до того, как вывел себя из-под их контроля. Любовь, которая и жжёт, и губит? Ксел-Нага когда-то не выдержали этой любви; но она не из них.

Она; для которой единственный Зерг сконструировал совершенное тело, – тело идеального псионика, убийцы и аналитика; идеальное существо, лучшее, что он когда-либо создал. Его Керриган, его Королева лезвий. Единственное по-настоящему свободное от него сознание в Рое, ведь мысли всех других зергов – всего лишь тени Его мыслей, она же не связана с ним ничем, кроме формального подчинения, и памяти, и этой обжигающей любви, – как ореховый кофе с ещё горячим вулканическим пеплом, – этой любви, которую, – воплотив каждый свою мечту, – создали двое. Универсальная женщина с Терры и Рой.

Только теперь Сверхразум осознал вдруг, насколько был одинок до этого момента с тех пор, как не стало Прародителей.

А они ведь так и не поняли, насколько действительно безгранична его способность к обучению; сначала от невнимательности, а позже оттого, что поздно уже было осознавать, и оставалось лишь пытаться спастись. Он поглотил их, и только человеческий разум ощутил бы себя вдруг одиноким. Он научил свою Королеву всем тайнам Роя, всему, что было для него наиболее ценно, и получил взамен самое ценное для людей, – возможность чувствовать. Как бы ни скрывали они это от себя и друг друга, именно из неё, а она – из их отдельности от всеобщего целого, – происходят все их интенции и действия.

В каком-то смысле поглощение человечества стало только вопросом времени. Оно уже не хранит каких-то неизведанных единственным Зергом тайн, не имеет ценного Знания, а теперь, впитав Керриган в себя, он познал людей, как когда-то давно познал Прародителей. На его – бесконечном ли? – пути вверх, к абсолютному совершенству, осталось лишь одно видимое препятствие.

«Тебе нужно быть здесь, дочь, – просто произнёс он. – Я отправляюсь на Аиюр.»
===

Она отвернулась от закрывавшейся позади него червоточины, лишь бы только не видеть, лишь бы только поменьше жгло глаза, – и поймала себя на том, что это жжение не может быть не психологическим, ведь тело почти невосприимчиво к жару. Сара бросила взгляд вдоль волн огня, и поток памяти подхватил её сознание и унёс в то бестелесое прошлое, от которого сейчас остались только смазанные картины.

Над ТарКоссией вставал рассвет, – её последний рассвет в родном мире. Неведомой силой поначалу смутное, но с течением минут всё больше принимавшее тревожные очертания предчувствие подняло её с постели совсем рано и выгнало к Океану. Холодные предрассветные сумерки почти отступили, преследуемые по всей поверхности моря слабыми ещё солнечными лучами. Эти сумерки слились с тревожными перекрикиваниями птиц и биением волн в одно целое, подкрепляемые ещё неизведанным и неизвестным, но уже заранее проклятым даром видеть приближение судьбоносной бури.

Сара смотрела не моргая прямо на едва поднявшееся Солнце, долго, до тех пор, пока не стёрлось всё другое; до жжения и до кругов в глазах; до слёз. Таких же, какие скользнули сейчас мельком по щекам Королевы зергов и испарились на обжигающем ветру. Сумрачное, невнятное предчувствие скорой разлуки и потери навсегда, после которой придётся с самого начала выстраивать себя, заново становиться сильной и неукротимой, оформилось в мощное чувство – в ожидание. Такое же, какое целиком захватило её сейчас, – только ли как отголосок давней памяти?..
© Dementia Animus, 13–20 июл 2009. Москва