Lacrimosa Duish

1. СМЕРТЬ

Улутар из последних сил бежал.

— Дальше, только дальше от города, дальше…

Острые камни кололи пальцы ног, но он не смотрел вниз. Только вперёд, прорезая тьму тусклым светом маленьких глаз, вернее щёлочек, сжимающихся от песка, летевшего из пустоты. Темнота была повсюду, словно он и не двигался, разве что иногда камень под ногами оказывался большим, и маленький протосс об него спотыкался. Падая он выкрикивал что-то нечленораздельное и с каждым разом всё медленнее вставал. Так и бежал пока не врезался в скалу, заключив её в кольцо маленьких рук, и не торопился отпускать.

— Ты похожа на смерть… — произнёс он простояв минут пять — мне… рассказывали одну такую историю… ты похожа на смерть из неё… такая же… большая и чёрная… — скала отвечала безмолвием, прерываемым свистом пыли через маленькие расщелины.
— И такая же тихая… может заберёшь меня? Мне всё равно нечего делать… — ребёнок медленно сполз со скалы и уселся к ней спиной — тут скучно… темно… ничего не меняется… все ждут чего-то, не пойми чего… — сделав паузу он снова покосился на скалу. — Смерть так безмолвна и чиста… — поднял с земли камушек поострее и начал выводить на поверхности своей собеседницы кривые иероглифы. Крик души изливался на камень, пульсировал в жилках глаз, перекатывался по нервным окончаниям и отрываясь от кончиков длинных вибрисс летел через вакуум всеобщего молчания туда где его может быть кто-то услышит. Узор иероглифов извивался змейкой по чёрной плоти, наполненный причудливыми кружевными лепестками и всполохами, повисшими как-то отдельно от общего узора, словно надежда, вопрос в пустоту вечной ночи, ищущий выхода, выхода и ответа.
— Их желания умирают в зачатии, их сомнения отпадают при едином взмахе той маленькой чёрной дыры, они становятся воинами, застывшими в ожидании неизвестного врага, они теряют что-то, чего не должны терять… почему они так этого бояться, что такого может принести им этот… пучок нервов? — Улутар прекратил каллиграфию на скале и уставился на свой растрепавшийся хвостик. — Вот принципиально не хочу, чтобы его резали! И точка! — лицо его приняло то выражение, что можно наблюдать только у маленького протосса, когда всё личико превращается в три большие складки, когда он пытается прищуриться при неэластичности кожи лица. — И знать не желаю ни о каких там кхалаях, которые могу меня побеспокоить!

Скала-смерть продолжала молчать. Как и остальные слушатели. Несколько молодых тёмных, проходивших мимо под покровом собственного неокрепшего могущества, другие скалы, за которыми они прятались. Шумел лишь ветер, исполнявший свою симфонию из шелеста плащей, свиста песка, каменной барабанной дроби и редких капель влаги. Он знал что только он имеет власть на Шакурасе и всеми его обитателями в купе со скалами, камнями и морями. Хоть её и не признавали, наивно считая, что ни у скал, ни у ветра, ни у моря нет собственной воли и мыслей. Их это не волновало. Они были свободны по-настоящему и играли по своим правилам, день ото дня посмеиваясь над своими недавними (что такое тысячи лет для природы?) соседями, объявившими себя высшей расой, и вечно твердившими о каком-то Аюре. Забавно иногда было швырнуть камень-другой в очередного роптуна, чтобы упав на песок он заплакал и вкусил реальности с кровью меж чешуек, уносящей размытую голубую мечту о рае. Как верный приближенный антимира он хотел, мечтал о том, чтоб эти бедные создания оценили красоту его жестокости, полюбили скалы похожие на смерть, пронзающие небо словно улетающие в небытие души, и возблагодарили смерч из синей пыли (а синяя ли она?) за то, что обучил их танцу своему… и он хотел, чтобы его унылая песня стала частью их таинственной тёмной мелодии, зазвучавшей не так давно, но завлекшей тысячи в свои извилистые объятия, для каждого неповторимые, как витки иероглифа, подаренного мальчиком скале.

— И ты его запомнишь. Пронесешь через века, и кто-то ещё пройдёт там мимо, прочтёт, поймёт, добавит новый виток, и так из года в год ты станешь всё больше походить на обелиск… — неясно, принадлежал ли этот мысленный шёпот мальчику или самому ветру, но три пары красных глаз прищурились вот тьме не то брезгливо, не то презрительно, не то истово равнодушно.